ПРЕДИСЛОВИЕ

​

«Трудное дело в наше время писать предисловия», как-то заметил измученный г-дами книгопродавцами классик.
«За сто пятьдесят лет ничего не поменялось», – добавлю от себя я: дело это легким так и не стало.
Более того, авторское предисловие в беллетристике – это явка с повинной, это чистосердечное признание автора в своем бессилии донести до читателей свои мысли, идеи художественными приемами; иногда гораздо, гораздо хуже – страх быть превратно понятым, и часто –  попытка оправдать свое существование…
Но жизнь подчас диктует свои законы…
Никогда не стал бы морочиться с предисловием, будь я убежден, что завершу начатый сборник.
Убежден я как раз в обратном, поскольку времени остается все меньше и меньше, писать былое без дум крайне скучно (но жаль выкидывать в корзину уже сделанное), наконец, от всяких прочих замыслов пухнет голова, да и руки, скорее, тянутся писать те самые прочие замыслы...
В общем, по всей видимости, не всех лучших представителей семьи я успею здесь помянуть. Увы.
Тех же, кому повезет (или нет?), я перечислю поименно, сопроводив каждое имя коротким упоминанием приятного факта из их жизни... напоследок…
Это будет что-то вроде синопсисов ненаписанных рассказов.

А вдумчивый читатель пусть уж сам догадывается о степени …… этих лучших, самых лучших людей…

​​

​​

​​

 

КУЛЬТПОХОД

Однажды в детстве мне пришлось побывать живым щитом и одновременно булыжником. Одним из тех, которыми вымащивают дорогу в известном направлении. Удовольствие, доложу вам, так себе, ниже среднего.

Началось все почти по Сергею Михалкову:
В воскресный день с сестрой моей
Мы вышли со двора.
- Я поведу тебя в музей! –
Сказала мне сестра, –
день был воскресный – это точно, а вот вместо сестры была мамаша моя, Карпецкая-Соколова Сусанна Ивановна, и повела она меня не в музей, а в зоопарк. Хотя ни накануне, ни даже утром ничего такого и близко не планировалось.

И в зоопарк мне совсем не хотелось. Во-первых, я там уже раз побывал, во-вторых, мне было уже без малого девять лет, и к тому возрасту всякий интерес к животному миру я потерял начисто: в передаче «В мире животных», которую я иногда смотрел за компанию с соседом по лестничной клетке, мне нравилась только мультяшная заставка под фонограмму оркестра Поля Мориа. Но все равно пришлось идти. Я предпочел бы устроить смотр моему оловянно-пластмассовому войску, но отстаивать права человека в детские годы – непосильная задача.
В общем, меня против воли повели смотреть на животных в неволе. Можно сказать, в тот день я и обитатели Московского зоопарка оказались в некотором роде собратьями по несчастью. Только они-то об этом не помнят, а я…

Помню, вышли мы со двора часа в три пополудни. А метрах в ста от дома я шлепнулся на асфальт во весь рост. В прямом смысле слова растянулся плашмя на проезжей части улицы Щипок. Похоже, это был знак свыше, но мамашу мою это нисколько не остановило, тем более что обошлось без серьезных увечий. Нет сомнений, что она повезла бы меня «в зоопарк» и в инвалидном кресле (в свете того, что произошло дальше, это был бы для нее идеальный вариант).
Удивительное этим не закончилось, – средством доставки наших тел до зоопарка был выбран троллейбус № 8, хотя до «Добрынинской» (станцию «Серпуховскую» тогда еще не вырыли) было всего минут пять пешедралом, а оттуда до «Краснопресненской» всего четыре остановки по кольцевой.
Предварив мое любопытство, мамаша пояснила, что по дороге ей еще нужно ненадолго зайти к одной знакомой. Картина начала помаленьку проясняться; я не стал уточнять, к кому именно мы идем, только пожалел, что эта незнакомая мне тетенька живет у зоопарка, а не у Музея революции или Бородинской панорамы, или, на худой конец, Музея Вооруженных Сил.

Синий, как в песне, троллейбус, пыхтя своими электрическими внутренностями, понес нас от Стремянного переулка через Добрынинскую площадь по Большой Полянке, далее по Серафимовича, проспекту Маркса и так до самой улицы Герцена.
Наземный общественный транспорт – скука смертная. Зимой там хотя бы можно на заиндевевших окнах что-нибудь нарисовать или написать, чтобы убить время, а в другие сезоны заняться там решительно нечем, потому я принялся размышлять о нашей незапланированной поездке. Вывод напрашивался простейший: никакой зоопарк мамаше и даром нужен не был, а нужно было срочно повидаться с какой-то знакомой. Оставался вопрос – зачем ей понадобилось тащить к ней меня, когда я мог бы остаться дома один в режиме «ты уже большой», как случалось уже не раз.
Ответа я не находил. Все упиралось в эту самую загадочную знакомую. Видимо, она сама и являлась ответом. Знакомая или приятельница? Приятельницы обычно заходили в гости или приглашали к себе, а эта была кем-то, кого я не знал, ни разу не видел, иначе мамаша по своей привычке просто назвала бы ее по имени или имени и фамилии.

Размышления мои прервались у большой церкви, в которой венчался А.С. Пушкин. Если верить Викеа, тогда (дело было летом 1978 года) там размещалась лаборатория высоковольтного газового разряда и молниезащиты Энергетического института имени Г.М. Кржижановского. Он, кстати, тоже поэзией баловался: перевел на русский язык польскую «Варшавянку». Такая вот топографическая рифма.
Мамаша вцепилась мне в руку и не отпускала до тех пор, пока ее «знакомая» не открыла нам дверь. Дверь была где-то на последних этажах одного из домов, сложенного советскими строителями из желтого кирпича. Номер дома я не запомнил, не до того было. Один из трех: 37-й, 43-й или 49-й.

Позже, уже взрослым, я одно время чуть ли не каждый день проходил мимо этих трех домов, и каждый раз у меня в голове всплывала избитая детективщиками всех мастей максима – «преступник всегда возвращается на место своего преступления».
Но в тот момент я был вовсе не преступником, а скорее невольным соучастником, орудием, а то и вовсе жертвой преступления.

Дверь нам открыла пожилая, лет шестидесяти пяти, женщина. Действительно, я ее никогда до того не встречал, хотя некоторые ее черты для меня не были совершенно чужими, словно когда-то прежде я видел кого-то отдаленно на нее похожего или, скорее, похожую… 
Женщина была сдержанна и молчалива. В ответ на наше нестройное «здравствуйте», она лишь сухо кивнула и пропустила нас в квартиру, где моя онемевшая рука наконец получила свободу. Мамаша суетливо, и даже несколько заискивая, справилась у хозяйки, где сын (т.е. я) может подождать, пока… В ответ пожилая женщина, все также молча, указала ей на стул в прихожей. На меня она смотрела странным невидящим взором, как если бы меня не существовало или я был прозрачным.
Впрочем, меня такое отношение совсем не задело: когда проводишь все детство по яслям да детским садам на пятидневках, вдобавок летние дачи по два, а то и по три месяца, куда незнакомые люди привозят тебе по воскресеньям пару яблок или груш с пакетом изломанного печенья, очень быстро свыкаешься с тем, что ты всего лишь один из пяти миллиардов (согласно тогдашней статистике) двуногих прямоходящих, и требовать к себе повышенное внимание – верх наивности...

Я без всяких разговоров уселся на стул у входной двери; мамаша же и ее странная «знакомая» уединились в кухне, плотно закрыв за собой дверь, из-за которой вскорости до меня донесся неразборчивый бубнеж.
Сперва я болтал ногами, а когда мне это дело надоело, принялся вертеть головой и таким образом осматривать прихожую. Скоро и это занятие меня пресытило. Казалось, все вокруг замерло и, если бы не глухое бормотанье, исходившее из кухни, можно было бы подумать, что я в квартире абсолютно один, и время в ней вдруг окончательно остановилось.
Говорят, что жизнь коротка. Коротки годы, но минуты, минуты подчас очень долги, а в тот момент мое бытие состояло из бесконечных минут. Проживи я подобным манером лет десять, легендарный Мафусаил не сгодился бы мне и в рифленые подметки моих темно-синих с двумя ярко-желтыми полосами, купленных по счастливой оказии в «Детском мире», румынских кроссовок.
Наконец я не вытерпел, тихонечко сполз со стула и бесшумно ступил на расстеленный в прихожей коврик. До приоткрытой двери комнаты было три-четыре детских шага. Я проделал их с величайшей предосторожностью, прислушиваясь к непрекращающемуся лопотанью моей мамаши, и просунул голову в щель между дверью и косяком.
Лучше бы я этого не делал. Если бы не мое любопытство, я никогда не догадался бы, зачем мамаша притащила меня в квартиру неприветливой пожилой женщины, и вскорости, по всей вероятности, позабыл бы и об этом воскресном дне, и о самой женщине, и, скорее всего, я никогда не узнал бы, что моя мама – негодяйка.

Заглянув в комнату, я увидел на стене фотопортрет в стальной рамке.
Фотография запечатлела молодую красавицу; черты именно ее лица я разглядел в лице пожилой женщины, к которой меня привели.
Я сразу же узнал Альбинку, Альбину Кузнецову. А пожилая женщина была никем иным как ее матерью.

Альбина и моя мамаша были давними подругами. Познакомились они, когда учились в МГУ. Старше возрастом (и, соответственно, курсом), блистательная Альбина, несомненно, оказала решающее влияние на темноволосую девочку с двумя косичками-баранками с бантами и со временем сделала из нее фасонистую даму с претензией на заграничность, хотя до самой Альбины мамаша дотянуться так никогда и не смогла. Альбина была словно из иного мира: окажись она персонажем гламурной тусовки, фоторепортажи о которой регулярно размещал на последних полосах журнал «Пари-матч», никто в жизни не подумал бы, что эта эффектная женщина – советская гражданка.
Подробности ее личной жизни мне, ребенку, были, естественно, неизвестны; помню только, что вторым ее супругом (по разговорам взрослых) был какой-то ливанский бизнесмен.

В момент ее замужества Ливан с его столицей Бейрутом (ближневосточным Парижем) еще не был превращен совково-сионистскими братьями-близнецами в зону боевых действий, которые не прекращаются по сю пору.

Альбина время от времени приезжала в Союз, обязательно навещая мамашу, свою близкую подругу. В последний приезд ее арестовали. Я это знал достоверно, поскольку всегда Альбинку ждал: она ни разу не забыла привезти мне машинки «Матчбокс» и моих любимых резиновых индейцев с их врагами ковбойцами. Что еще надобно ребенку? 
После как-то раз прозвучало слово «контрабанда». Чуть позже кто-то позвонил мамаше и, как я догадался по разговору, перешедшему на повышенный тон, обвинил ее в причастности то ли к аресту Альбины, то ли к ее тяжелому приговору. Потом было еще несколько звонков, содержание которых я уже не слышал, – каждый раз мамаша вдруг закрывала дверь комнаты, в которой стоял телефон. И каждый раз меня удивляло такое ее поведение: тогда в нашей семье совсем не было в привычках закрывать межкомнатные двери и шептаться.

Также бесшумно я вернулся к входной двери, бесшумно влез на стул и, наклонившись вперед, попытался прислушаться к разговору в кухне, но так ничего и не разобрал. Только догадался, что наш визит к матери Альбины как-то неразрывно связан со словом «контрабанда» и со странными звонками, и с закрытой вдруг дверью в гостиную, когда звонит кто-то из тех, чей звонок, по мнению моей мамаши, лучше бы никогда не раздался в 58-й квартире дома № 21 по Стремянному переулку.
Однако самый главный вопрос оставался неразрешенным – зачем мамаше понадобилось тащить к матери Альбины меня? От такого завихрения мыслей вдруг очень захотелось пить.
Обычно в гостях угощали хотя бы чаем, к которому прилагалась конфета или печенье, но в тех гостях мне не предложили даже стакан воды.
И поделом.

Ответы на все мои вопросы я нашел много позже, вдоволь насмотревшись на жизнь.
Меня привели на показ, чтобы продемонстрировать того, ради которого свершилась подлость. Я был и живым щитом, и благим намерением в одном лице.

Ни в какой зоопарк мы, конечно же, не пошли, – нужды изображать любовь к животным больше не было.
За три копейки меня напоили водой с сиропом из автомата, после чего мы спустились в метро и минут через двадцать благополучно вернулись домой, где меня ждало мое разношерстное войско, а мамашу телефонный аппарат.
Она снова закрыла дверь в гостиную, хотя я и не собирался прислушиваться к ее разговорам.
Предположу, что она жаловалась своим товаркам на полное отсутствие понимания, на нежелание войти в ее положение, на эгоизм и – о, боги! – на невыносимую человеческую черствость.

​

​

​

ОБРЕТЕНИЕ СВОЙСТВА

Тридцать долгих лет…
Да какие там тридцать! Почти тридцать два года жития моего я был… я не был… О, ужас! я был совершенно никем. Я был ни то ни се. Я был человеком без свойств.
Хотя нет, все совсем не так. Свойство у меня как раз было, и, вероятно…
Да что там «вероятно»! Совершенно определенно, оно было во мне всегда. С молоком матери, с колыбели, с пелен, с молодых ногтей, с первых зубов, но я о нем решительно ничего не знал, не имел о нем ни малейшего понятия. Зуб даю!

А не было знания – не было печали…
Впрочем, должен признаться, с появлением знания печали у меня нисколько не прибавилось. Ни печали, ни скорби, ни томления духа, бо все то – суета испокон веков суетливых, у которых не то что серебряная цепочка запросто никогда не порвется, золотая повязка ни разу в жизни не разорвется, но и осколки разбившегося у источника жалкого глиняного кувшина завсегда пойдут в оборот, – был бы источник подходящий…
«Ха-ха-ха», как некогда записал русский классик из подполья. Дураков-то охочих до святости было и есть полным-полно, и количеством они, как ни крути Гагариных на орбитах, меньше никак не становятся. По мнению моему скоромному, их даже стало прибавляться со всех разных сторон и направлений в последнее время. Ну и пусть их, – откровения моего об обретении мною свойства эта жалкая, жадная до спасения публика никак не касается. Девять-один-один им всем в рыло! Я же перехожу к существу дела…

Был у меня одноклассник. Леней Малкиным его звали. Мы с ним до восьмого класса учились, а потом он экзамены недостаточно блестяще сдал, и в девятый его не взяли, тогда он пошел учиться в ПТУ на речника.
Сам-то я тоже на экзаменах не шибко блистал по причине крайней слабости умишка, да и оставаться в горячо любимой школе не больно стремился, но меня в отличие от товарища моего в девятый все равно зачислили.
Уверен, все дело было в предках. Леня (какое ехидство судьбы!) Смирнов, директор наш, таким манером избавлялся от простолюдинов. У меня-то папашка режиссерил-постановничал на студии имени Горького (про заказного «Инспектора ГАИ» чуть ли не в самой «Правде» статью наборзописали), а у Леонида родители были самыми обыкновенными пролетариями: отец работал на АЗЛК, мать на «Динамо». К тому же жили они в коммуналке. Какая уж тут может быть десятилетка в советской спецшколе с преподаванием ряда предметов на английском языке? Не для того товарищ Сталин новую аристократию с красным партбилетом в кармане эффективно выращивал…
В общем, в 1984 году наши стежки-дорожки разошлись. Поперву мы еще созванивались и навещали друг друга, но, когда его семье государство от щедрот своих немереных наконец выделило отдельную квартиру со всеми удобствами в далеком от нашего родного Замоскворечья Красногвардейском районе, видеться мы совсем перестали.

Возобновили мы общение только в середине девяностых: обстоятельства новой либерально-демократической жизни так сложились, что Леньке по коммерческой деятельности его проще и лучше было проживать в центре столицы, пусть и в коммуналке, а я в то же самое время никак не мог выйти из умопомрачительного запоя, который застал меня ровно в соседнем доме. Бывало, очнешься часов в пять поутру, полчайника водицы жароспасительной проглотишь одним махом, выглянешь в окно – ого! Ленька от своего подъезда уже бежит к своему «Москвичу», скоро загружает в него картонки с невиданным иноземным товаром кондитерским…
Короче говоря, от зари до зари вкалывал Леонид в поте лица своего на свой счет, однако, видать, не из того колена вышел, поскольку на хоромы каменные при всем его усердии заработать ему никак не получалось. Ни на хоромы, ни даже на новый автомобиль.

А в январе 1999 года Ленька нежданно-нагадано позвонил и позвал меня на проводы.
– Ты что это, снова в армию собрался? – пошутил я.
– Нет, – ответил он со значением, – я в Израиль уезжаю, – и добавил с еще большим значением: Навсегда.
– Куда? – не поверил я своим же собственным ушам.
– В Израиль.
– Что ты там забыл? – удивлению моему не было никакого предела. – Ты что, еврей, что ли?
– Конечно. А ты не знал?
– У тебя ж на лбу не написано… – снова пошутил я, а про себя подумал: «Ну и дела!»

Евреев к тому времени я перевидал видимо-невидимо, однако все они как один были тружениками науки или культуры. Нет, попадались среди них и отъявленные балбесы, но даже они были отпрысками каких-нибудь членов да корреспондентов, – просто природа вдруг решила на них чуть расслабиться и возражения с их стороны не встретила. А вот евреев-пролетариев я ни разу не встречал. Никого. Ни единого.
То есть это я так думал, тогда как жизнь на выдумки горазда…

Как-то спустя год я выпивал с одним знакомым евреем из американских эмигрантов и для поддержания забуксовавшей беседы поделился с ним этой удивительной историей и своим ошеломительным открытием.
Знакомый меня внимательно выслушал, после чего безапелляционно заявил, что я не кто иной, как самый настоящий антисемит.
– Только антисемиты думают, – произнес он, – что все евреи – сплошь скрипачи да банкиры.
– Неужели? – я даже несколько протрезвел в тот момент.
– Абсолютно, – утвердительно кивнул он.
– А ты сам-то много среди евреев работяг видел? – парировал я.
– Нет, ни одного, – честно признался он, – но это неважно. Если существуют заводы и фабрики, то там должны быть евреи-рабочие. Обязательно. Да хоть бы в том же Израиле…
– Твоя правда, – пришлось согласиться мне.
– А еще в Израиле есть евреи-крестьяне.
– Теперь понятно, почему ты в Вене пересел на самолет, который летел в Нью-Йорк, а не в Тель-Авив… – компенсировал я свою несусветную недогадливость колкостью.

Так на тридцать втором году жизни я наконец получил определение себя. С тех пор я больше не нуль. Я больше не человек без свойств. Я – антисемит. Коротко и ясно. Лаконично. Емко.
Только вот само слово мне не очень нравится, потому как семиты – это, помимо евреев, еще и арабы, и ливанцы, и вроде бы даже мальтийцы. Последних я вообще в глаза никогда не видел. Думаю, правильней и точней было бы называться антиевреем, чтобы посторонних семитов в мое индивидуальное свойство всуе не вмешивать.

А Ленька, как я слышал, работает в Израиле водителем автобуса. Представьте себе, еврей – и водитель автобуса. Невероятно! С другой стороны, кому же еще водить автобусы в Израиле, где проживают одни лишь семиты?

​

​

​

ПОДАРУНКИ СУДЬБЫ

Благодетели... ё…
Любите ли вы благодетелей всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способен человек? Или, лучше сказать, можно ли не любить благодетелей больше всего на свете? И в самом деле, не сосредоточивается ли в них все лучшее, что есть в человечестве?

Вот лично я благодетелей не люблю. И меценатов тоже не люблю. И прочих жертвователей...
Один беспокойный португалец как-то высказал дельную мысль, что благодеяния обязывают, и потому он питает к ним холодное отвращение.
О температуре можно поспорить, но по существу дела все верно. Милостыня всегда должна быть скрытой, анонимной. В противном случае она выглядит торгашеством, дешевой попыткой проскочить в рай в игольное ушко с двумя горбами благих намерений за спиной.
Однако так было не всегда. Сказать откровенно, я не особо этим вопросом интересовался. Или, скорее, вообще им пренебрегал. Ровно до октября 1986 года, когда вдруг выяснилось, что папаша мой (к тому моменту «воскресный» уже восемь лет как) почитает себя моим благодетелем. И не только моим.

Впрочем, другие облагодетельствованные пусть сами за себя говорят или пишут, чай, все грамотные.
Хотя, кто их там знает…

Началась эта история за четыре года до того.
В 1982 году единокровная сестра моего отца Эльмира Уразбаева, эстрадная певица 60-х и одна из соведущих первого «Голубого огонька», внезапно сказалась чистокровной жидовкой и отбыла из Москвы на свою историческую родину, которой отчего-то оказался не Израиль, а Сэ-Шэ-А.

Уже в1989 году (ого!) она вернется в совок и около десяти лет будет жить на две свои исторические родины, пока не облапошит на очень, очень круглую сумму в родных ей долларах Сэ-Шэ-А (и отчего-то ни разу не шекелях!) своего лопоухого брата, после чего пропадет с радаров уже окончательно.

С этого момента карьера режиссера-постановщика со студии им. Горького Эльдора Уразбаева неожиданно пошла под откос, словно пущенная туда любителем чая герром Шнайдером.
Кинематограф – идеологический фронт. Как же было жить и трудиться фронтовику, если его родня к врагу переметнулась?

У Никиты Сержио Михалкова, чей старший братец также слинял однажды на дикий запад к хорошим, плохим, злым, такой вопрос, конечно, никогда не стоял: братьям повезло родиться в семье вечного гимнюка, и это обстоятельство выдало им пожизненную индульгенцию на все…

Варианты жить и трудиться, разумеется, были, – никто в пыточный подвал не тащил, за сто первый километр не высылал, однако идеологический фронтовик не стал их искать, а принялся изо всех своих кинематографических сил и талантов доказывать свою лояльность свежему генеральному секретарю КПСС не первой свежести Юре Андропову, первейшему носителю памперса в СССР.

Случилось это в далеком 1956 году в Будапеште.
…
Памперс тот заветный до сих пор бережно хранится-охраняется в спецхране музея КГБ СССР.
…
В июне 2023 года им временно попользовался Вова Путин, после чего, тщательно отмыв от своего биометрического материала, снова передал в музей.
(«Пол.лит-ра-2»)

Первое доказательство лояльности вышло вполне себе удачным и даже успешным: производственная драма «Инспектор ГАИ» была тепло встречена не только самыми центральными газетами, но и критикой, а также публикой.
А вот со вторым доказательством вышло скверно…

Опускаю здесь историю с весьма вероятной командировкой в Афганистан, при одной мысли о которой папаша мой думал только о памперсах.
Но тогда в свободной совейской продаже их не было, а единственный и неповторимый хранился, как было сказано выше, в спецхране музея КГБ, и никто и никогда его какому-то там режиссеру не выдал бы даже на одну секунду.

Второй «заказухой» стал двухсерийный художественный (это вряд ли!) фильм «Секунда на подвиг», повествовавший о героизме советского офицера, который ценой своего здоровья спас жизнь Ким Ир Сена и, как следствие, жизнь всех его потомков.

Только подумать, если бы не этот совейский идиот, «Самсунгов» и «Хендэ» было бы вдвое больше!
И ведь никто не приказывал… и даже не просил…

Так папаша мой отправился кинематографировать в далекую Северную Корею. Познакомился там с самим Кимом (не хухры-мухры!), поучаствовал в каком-то съезде или пленуме северокорейской партии и заодно получил местную медаль в память о советско-корейской дружбе на веки вечные.
Результат оказался ниже среднего, хотя «вторую категорию» фильму все равно выдали, гонорары создателям щедро выплатили и в кинотеатры выпустили. Ограниченным количеством копий, но все-таки…
Я к тому времени «кино и немцев» смотреть перестал окончательно, но ради предка сходил, потратил тридцать копеек за две серии дневного сеанса в «Буревестнике».
С трудом досидел до конца. С неимоверным трудом. Это был настоящий зрительский подвиг. Небывалая стойкость духа.

Хвастовство меня не красит. Каюсь. В зале было еще человек тридцать, и к огромному моему изумлению никто так и не ушел. Все досидели до конца. Так что не я один проявил зрительский героизм.
Тридцать человек или около того. Парадоксально!
На «Замужестве Марии Браун» в «Фитиле» было не больше двадцати зрителей, а «Бал» в «России» прошел при скоплении толпы в шесть (!) человек. Я был тогда так потрясен, что под конец фильма не поленился и посчитал. И это было совсем нетрудно даже для моих очень скромных математических способностей.

В октябре 1986 года я поделился своим небывалым достижением с папашей, попутно поинтересовавшись, зачем он взялся за подобную постыдную лабуду. Вот тут-то я и услышал, что, оказывается, все это делалось исключительно ради «нас».

«Благодетели вы наши… Нам, дуракам, и невдомек, а вас Господь просветил…».

Я с сожалением посмотрел на пустой стол, который его третья жена (по порядку, а не…) Наташа Аринбасарова буквально за секунду то того очистила от бутылок. Какая-то секунда решила все и спасла моего папашу от удара по его плешивеющему кумполу.
Ах, эти шустрые восточные женщины…
Чайник я дожидаться уже не стал, а немедленно раскланялся с благодетелем и его супругой и отправился восвояси от греха подальше.

От станции «Аэропорт» до станции «Павелецкая» было и есть семь остановок без пересадок.
В подземелье хорошо думается. Особенно на кольцевой линии, по которой можно накручивать круги бесконечно.

Как-то раз я в глубоком невменозе часа четыре на этой карусели развлекался. И всего-то за пяточек.
(«Бакалейные подростки»)

Тело мое расслабилось на пружинящем сиденье старого вагона, который в наши дни, вероятно, можно увидеть лишь в музее, голова же тем временем предалась утомительному размышлению об оказанном мне благодеянии.
Я ровным счетом ничего не понимал. Ньютоном я, конечно, никогда не был. И не претендовал. И не претендую. Но речь же не шла о двучлене. Отнюдь. Только о представителе творческой интеллигенции, который взялся за заведомую халтуру и оправдал ее неустанной заботой о «нас».
– Что я халтуре, что мне халтура?! – воскликнул я в сердцах.
Сердце мое промолчало, что неудивительно, – ведь там только желудочки, а они разговаривать не умеют, они лишь иногда шумят.
В голове же заметались, пытаясь вырваться наружу, многоэтажные конструкции, адресованные моему благодетелю и тому миру вообще...

Я полез в карман за платком (все-таки воспитание), чтобы высморкать их через нос и тут…
Бог ты мой, я совсем забыл о них. Забыл о подарке из Северной Кореи. Забыл – о, неблагодарный! – забыл о благом…
Это были часы. Электронные часы с калькулятором известной японской марки. В те годы это было очень модно, но я о часах никогда не мечтал, потому часы не носил, а уж к электронике в часах относился (и отношусь) крайне пренебрежительно, потому, поблагодарив папашу за заграничный сувенир, просто сунул их в карман.
Я вытащил современное совершенное на тот момент иноземное чудо на свет, оглядел его внимательно со всех сторон: японское качество, двенадцать мелодий, что-то там еще (сейчас и не вспомню) и еще что-то к тому что-то в дополнение… Красивая игрушка…
И в ту секунду ко мне пришло осознание, что творческий интеллигент ни в чем не виноват, – просто он тоже хочет есть. Есть вкусно, пить сладко. А как же по-другому, ведь он не просто абы кто, он – интеллигент творческий… все-таки утонченная натура… эс-те-ти-ка…
Наверное, имеет право. Уж он-то точно считает, что право имеет.
«Секунда на подвиг» для того и делалась, в том числе ради подобных заграничных побрякушек.
И эти часы…
Это была моя доля.
Меня вновь сделали соучастником.

Через несколько месяцев я электронный подарок из Северной Кореи с пользой утилизировал. Девяносто рублей за них срубил. Восемь бутылок «Пшеничной» в тогдашних ценах. И на закуску еще осталось.
Последующих подробностей, естественно, уже не вспомнить, но нет сомнений, что было весело, – бухали мы, что называется, с ветерком... в голове…
Папаше, который о часах регулярно справлялся, я соврал, что их утерял, и он до самой своей смерти (!) попрекал меня, так как это был подарок самого Ким Ир Сена.
Сомневаюсь, так как гравировки-посвящения на часах не было (даже хангылем), – нашенские-то вожди всегда и везде о себе напоминали; с другой стороны, кто этих Кимов разберет. Может быть, слово настоящего вождя железнее любой гравировки.
А с дарственной я бы за них не меньше ящика белой, а то и двух… или даже целых трех ящиков востребовал… и еще ящик «Жигулей» или «Ячменного колоса» в придачу... так, чисто для лакировки действительности.

Эта история вспомнилась мне сперва в 2014 году, когда многие деятели разных искусств и наук добровольно подписывали письма в поддержку аннексии Крыма, и после, в 2022, когда еще большее число этих деятелей также добровольно (и с песней… Шамана) прилепило себе на лоб латинскую букву «Z».

Именно эта из двух им пришлась больше по вкусу. Интересное кино…
Видать, уже чувствовали своими немытыми Zhopami, что Victory им никогда не видать...
(«Пол.лит-ра-2»)

Тогда-то я и задал себе вопрос, а как поступил бы мой папаша, будь он еще жив… и при работе… и в Рэ-эФ, а не в Сэ-Шэ-А?
От благодетельного покойника, понятное дело, ответ получить никакой возможности не представлялось, а мой собственный ответ, основанный на личном опыте, был… был плохим ответом…
И одновременно этот плохой ответ подвел меня к парадоксальной мысли, – случаются в Истории моменты, когда умереть вовремя – это большая удача. Для покойника и для его родственников.
Очень,
очень,
очень большая удача.
Просто подарок судьбы.

​

​

​

​